Вероятно, в жизни предыдущей
Я зарезал и отца и мать,
Если в этой — Боже Присносущий!-
Так позорно осужден страдать.
Каждый день мой, как мертвец, спокойный,
Все дела чужие, не мои,
Лишь томленье вовсе недостойной,
Вовсе платонической любви.
Ах, бежать бы, скрыться бы, как вору,
В Африку, как прежде, как тогда,
Лечь под царственную сикомору
И не подниматься никогда.
Бархатом меня покроет вечер,
А луна оденет в серебро,
И быть может не припомнит ветер,
Что когда-то я служил в бюро.
Для чего он стремился вырваться за круг обыденности, обращался в своих стихах к Средневековью, эпохе географических открытий, зачем ездил в Африку? Пойдет всего лишь семь лет, и наступит эпоха настолько титанических испытаний для страны в целом и для каждого человека в отдельности, что металлический идол окажется непосредственно на своем месте, а вот фарфоровые игрушки будут перемолоты в муку. Он окажется прав, ориентируясь на героические идеалы, собирая их по всей мировой культуре. Он был совершенно не камерный и не салонный, его идеалы лежали далеко за пределами обыденности и повседневности. Это был человек мира, которого не всегда понимали более «реалистичные» современники. Какая Африка, какие конкистадоры? Какие вожди, жирафы и викинги? О чем он вообще? Серебряный век был периодом самых смелых поэтических экспериментов. И тем не менее, Гумилев стоял отдельно, его мировосприятие не имеет аналога среди русской поэзии. Ироничные стихи и камерные Саши Черного, чуть насмешливые и такие умные — вот камертон той эпохи. А тут этот звон щитов и литавр, непонятно откуда возникший металлический идол в Коктебеле. Жизнь расставит на свои места. Обращение к героическим образам окажется не пустым звуком, а основой жизни, которая поддержала его когда вся ирония, интеллектуальность и насмешливость полетели в тартарары. Он был персонажем эпоса, о чем много раз заявлял в своем творчестве. Свидетель гибели Гумилёва (чекист): «Да… Этот ваш Гумилёв — нам, большевикам, это смешно. Но, знаете, шикарно умер. Я слышал из первых рук. Улыбался, докурил папиросу… Фанфаронство, конечно. Но даже на ребят из Особого отдела произвёл впечатление. Пустое молодечество, но всё-таки крепкий тип. Мало кто так умирает. Что ж, свалял дурака. Не лез бы в контру, шёл бы к нам, сделал бы большую карьеру. Нам такие люди нужны…»В ЧК он держался мужественно, на вопрос конвоира, есть ли в камере поэт Гумилёв, ответил:
— Здесь нет поэта Гумилёва, здесь есть офицер Гумилёв.
В 1913 году, когда мир казался незыблемым, а повседневная жизнь представлялась раз и навсегда установившимся законом, Гумилев написал такое стихотворение:
Я вежлив с жизнью современною,
Но между нами есть преграда,
Все, что смешит ее, надменную,
Моя единая отрада.
Победа, слава, подвиг — бледные
Слова, затерянные ныне,
Гремят в душе, как громы медные,
Как голос Господа в пустыне.
Всегда ненужно и непрошено
В мой дом спокойствие входило:
Я клялся быть стрелою, брошенной
Рукой Немврода иль Ахилла.
Но нет, я не герой трагический,
Я ироничнее и суше,
Я злюсь, как идол металлический
Среди фарфоровых игрушек.
Он помнит головы курчавые,
Склоненные к его подножью,
Жрецов молитвы величавые,
Грозу в лесах, объятых дрожью.
И видит, горестно-смеющийся,
Всегда недвижные качели,
Где даме с грудью выдающейся
Пастух играет на свирели.
Греция, мирный 1913 год. До бойни народов, навсегда изменившей мир, остался год. До эпохи великих потрясений для нашей страны — меньше 4 лет.
Примерно в это же время другой русский поэт писал в таком духе:
Портрет Бетховена в аляповатой рамке,
Кастрюли, скрипки, книги и нуга.
Довольные обтянутые самки
Рассматривают бусы-жемчуга.
Торчат усы и чванно пляшут шпоры.
Острятся бороды бездельников-дельцов.
Сереет негр с улыбкою обжоры,
И нагло ржет компания писцов.
Сквозь стекла сверху, тусклый и безличный,
Один из дней рассеивает свет.
Толчется люд бесцветный и приличный.
Здесь человечество от глаз и до штиблет
Как никогда — жестоко гармонично
И говорит мечте цинично: Нет!
Саша Черный. И даме с грудью выдающейся пастух играет на свирели. Или, он же («В Александровском саду»):
На скамейке в Александровском саду
Котелок склонился к шляпке с какаду:
«Значит, в десять? Меблированные «Русь»…
«Шляпка вздрогнула и пискнула: «Боюсь».
— «Ничего, моя хорошая, не трусь!
Я ведь в случае чего-нибудь женюсь!
«Засерели злые сумерки в саду,
Шляпка вздрогнула и пискнула: «Приду!»
Мимо шлялись пары пресных обезьян,
И почти у каждой пары был роман.
Падал дождь, мелькали сотни грязных ног,
Выл мальчишка со шнурками для сапог.
Как говорится, оцените разницу.
Существовали слухи, что Гумилев был разведчиком — естественно, кто же кроме разведчика поедет по доброй воле в пустыню Данакиль, чтобы разведать что там живут племена, которые видят свою жизненную миссию в том, чтобы убивать белых путешественников. Они, кстати, и сейчас там живут. В начале 1910 года, после дуэли с Волошиным, холодного и насмешливого приема публикой его поэмы Сон Адама, и неожиданно полученного после этого согласия Ахматовой стать его женой, Гумилев едет в свое первое африканское путешествие — в Абиссинию.
Абиссиния на момент путешествия Гумилева была независимой в отличие от окружающих африканских стран, более того, она была империей, ее территория простирались от бассейна Верхнего Нила до побережий Красного и Аравийского морей и лесов Центральной Африки. В горной части страны располагались земли метрополии — Амхары на севере, Тигрэ на северо-западе и Шоа в Центральной части. Внизу, по склонам нагорья жили многочисленные вассальные племена, в том числе воинственные мусульмане-галласы, населяющие восточные области, где центром был город Харрар, тот самый, где провел свои африканские годы французский поэт Артюр Рембо.
Во второй половине девятнадцатого века, после открытия Суэцкого канала и последующего оживления судоходства в Красном море, Абиссиния оказалась в центре стратегических интересов великих европейских держав. Еще в 1888 — 1889 гг терский казак Николай Ашинов и архимандрит Паисий пытались (безуспешно) основать на абиссинском берегу Красного моря «Московскую станицу», которая могла бы стать в дальнейшем угольной базой для проходящих по Суэцкому каналу российских пароходов. Их предприятие не увенчалось успехом, однако, у Российской империи были дипломатические отношения с независимой Абиссинией, и в Аддис-Абебе жили русские дипломаты и специалисты.
Итак, по Средиземному морю Гумилев едет в Египет. Сперва, осмотрев Каир и погуляв по знаменитому саду Эзбекие, он хотел сразу же возвращаться в Одессу. Но вместо этого передумал, и вместо Александрии отправился поездом в Порт-Саид и оттуда до Джибути, порта, который был морскими воротами в Абиссинию. «Завтра еду вглубь страны, по направлению к Аддис-Абебе, столице императора Менелика, — писал он Брюсову с дороги 24 декабря 1909 года (6 января 1910).- По дороге буду охотиться. Здесь уже есть все, до львов и слонов включительно. Солнце палит немилосердно, негры голые. Настоящая Африка. Пишу стихи, но мало. Глупею по мере того, как чернею, а чернею я с каждым часом. Но впечатлений масса. Хватит на две книги стихов. Если меня не съедят, я вернусь в конце января».
Абиссинский император Менелик II пытался наладить прочные связи с Францией, Англией и «единоверной Россией». Жители абиссинской митрополии исповедовали т. н. коптское (египетское) христианство. Оно весьма отличается от Православия, но во II половине XIX столетия Синод Русской Православной церкви провозгласил «единоверие» с коптами-христианами, что играло важную идейно-политическую роль в российской политике в Северо-Восточной Африке. Гумилев упоминает в одном из своих очерков о «древней православной Абиссинии».
Российская империя стремилась установить отношения с независимой империей Абиссинский. Например, во время победоносной войны Менелика против колонизаторов-итальянцев русский санитарный отряд находился в составе абиссинской армии. В 1898 году, после завершения боевых действий в Аддис-Абебу торжественно прибыла в российская дипломатическая миссия. Это была первая официальная русская миссия в Черной Африке
Про абиссинскую освободительную войну Гумилев написал стихотворение Военная песня, вошедшая в цикл Абиссинские песни (1911 г.):
Носороги топчут наше дурро,
Обезьяны обрывают смоквы,
Хуже обезьян и носорогов
Белые бродяги итальянцы.
Первый флаг забился над Харраром,
Это город раса Маконена,
Вслед за ним проснулся древний Аксум,
И в Тигрэ заухали гиены.
По лесам, горам и плоскогорьям
Бегают свирепые убийцы,
Вы, перерывающие горло,
Свежей крови вы напьетесь нынче.
От куста к кусту переползайте,
Как ползут к своей добыче змеи,
Прыгайте стремительно с утесов
— Вас прыжкам учили леопарды.
Кто добудет в битве больше ружей,
Кто зарежет больше итальянцев,
Люди назовут того ашкером
Самой белой лошади негуса.
Император Абиссинии с удовольствием принимал при своем дворе русских военных, специалистов и ученых. Однако у Гумилева в эту поездку не хватило средств чтобы посетить столицу Абиссинии — Новую Розу, Аддис-Абебу, ведь он не был состоятельным человеком и путешествовал на сови гонорары от журнала «Аполллон». Поэтому он примкнул к торговому каравану в порту Джибути, и проехав верхом вместе с купцами и погонщиками около трехсот верст до Харрара, совершил охотничью вылазку в окрестности, встретил «русский» Новый год и с другим караваном собрался в обратный путь. «Я в ужасном виде», — писал Гумилев Михаилу Кузьмину, — платье мое изорвано колючками мимоз, кожа обгорела и медно-красного цвета, левый глаз воспален от солнца, нога болит потому что упавший на горном перевале мул придавил ее своим телом. Но я махнул рукой на все. Мне кажется, что мне снятся одновременно два сна, один неприятный и тяжелый для тела, другой восхитительный для глаз. Я стараюсь думать только о последнем и забываю о первом».
Очень скоро по возвращении, уже 1910-1911 гг. состоялось второе, большое африканское путешествие Гумилева в Абиссинию. Он отправился туда при финансовой поддержке журнала «Аполлон» — «в качестве собственного корреспондента журнала». К тому моменту он уже был женат на Ахматовой, но она продолжала играть с ним в неопределенность, чем вызывала у Гумилева только горечь. Он вспоминал потом: «Я мечтал о веселой, общей домашней жизни, я хотел, чтобы она была не только моей женой, но и моим другом и веселым товарищем. А для нее наш брак был лишь этапом, эпизодом, эпизодом в наших отношениях, в сущности, ничего не менявшим в них. Ей по-прежнему хотелось вести со мной «любовную войну» — мучить и терзать меня, устраивать сцены ревности с бурными объяснениями. Все, что я ненавижу до кровомщения. Для нее «игра продолжалась», азартно и рискованно. Но я не соглашался играть в эту позорную, ненавистную мне игру». «Если хочешь меня застать, возвращайся скорее, потому что я уезжаю в Африку», — эта телеграмма, отправленная Гумилевым жене многое говорит об их отношениях. У каждого была своя правда. Ахматова писала:
Он любил три вещи на свете: За вечерней пенье, белых павлиновИ стертые карты Америки. Не любил, когда плачут дети, Не любил чая с малинойИ женской истерики…А я была его женой.
Вот уж точно, не любил.
Гумилев отправился в Порт-Саид через Бейрут и Кипр из Константинополя. Во время морского путешествия им была завершена поэма «Открытие Америки». Сойдя на египетский берег, Гумилев отправился на в Каир, и там последний раз посетил сад в Эзбекие. Впоследствии он говорил, что хотел было покончить с собой из-за поведения Ахматовой, но увидев красоту сада, передумал. Путешествие стало прощанием Гумилева с Египтом. Из Каира он на нильском пароходе добрался до Хальфы, связанной железной дорогой с Порт-Саидом, и 7 ноября сел на пароход, который шел в уже знакомый ему Джибути (абиссинский порт).
Здравствуй, Красное Море, акулья уха,
Негритянская ванна, песчаный котел!
На утесах твоих, вместо влажного мха,
Известняк, словно каменный кактус, расцвел.
Из Джибути Гумилев отправился в Аддис-Абебу с караваном, в составе которого была русская прислуга нового поверенного в делах Российской Империи в Абиссинии Бориса Чемерзина. Благодаря этому знакомству Гумилева ждал радушный прием в русской миссии. Супруга Чемерзина писала, что Гумилев произвел впечатление «богатого человека, очень воспитанного и приятного в обращении». В Аддис-Абебе Гумилев имел возможность познакомиться с русскими авантюристами на абиссинской службе, например, с бывшим драгуном Иваном Бабичевым, попавшим в отряд военного сопровождения миссии еще в 1890-е годы и перешедшим после женитьбе на родственнице императора Менелика II на абиссинскую службу. В это же посещение эфиопской столицы произошло событие, которое Гумилев спустя много лет вспоминал среди важнейших в жизни, и включил в свое произведение «Мои читатели»:
Старый бродяга в Аддис-Абебе,
Покоривший многие племена,
Прислал ко мне черного копьеносца
С приветом, составленным из моих стихов.
Здесь имеется в виду русский авантюрист Евгений Всеволодовтч Сенигов, один из самых ярких персонажей в истории «русской Африки» конца XIX — начала XX века. По собственному признанию, в 1898 году он «числясь неблагонадежным, эмигрировал из России в Абиссинию, где прожил безвыездно в течении 24 лет». Превратившись внешне в местного жителя, он был женат на абиссинке, одевался по абиссински, о покинутой Родине отзывался нелицеприятно. Сенигов официально входил в число доверенных лиц при дворе абиссинского императора, в 1901 г был официально назначен одним из заместителей князя, управлявшего покоренными южными территориями. Кроме того, он долгое время оставался импеерским администратором в озерной стране Каффа. Тут у него была собственная резиденция на реке Омо, а под Аддис-Абебой — жалованная за услуги усадьба. Сенигов побывал в отсутствие Гумилева в русской миссии, прочитал его книгу «Жемчуга», восхитился и решил завести знакомство с автором. Сенигов был в глаза русских властей дезертиром, перешедшим на иностранную службу, поэтому Гумилев никогда не рассказывал о знакомстве с ним. Однако встреча эта существенно повлияла на планы Гумилева и и заключительный этап путешествия, благодаря встрече с Сениговым, оказался деле фантастическим, и по видимому оказал большое влияние на личность Гумилева, потому что далеко не всем путешественникам выпадают такие приключения.
Гумилев переложил на русский язык несколько абиссинских песен.
Занзибарские девушки
Раз услышал бедный абиссинец,
Что далеко, на севере, в Каире
Занзибарские девушки пляшут
И любовь продают за деньги.
А ему давно надоели
Жирные женщины Габеша,
Хитрые и злые сомалийки
И грязные поденщицы Каффы.
И отправился бедный абиссинец
На своем единственном муле
Через горы, леса и степи
Далеко, далеко на север.
На него нападали воры,
Он убил четверых и скрылся,
А в густых лесах Сенаара
Слон-отшельник растоптал его мула.
Двадцать раз обновлялся месяц,
Пока он дошел до Каира
И вспомнил, что у него нет денег,
И пошел назад той же дорогой.
На православное Рождество Николаю Степановичу привелось побывать на пиру в честь наследника абиссинского престола и наблюдать всю пышность царского африканского застолья. Там он познакомился с одним из принцев крови, лиджем Адену, который пригласил русского путешественника на охоту в свое загородное поместье. Оставшиеся до русского Нового года Гумилев провел в разъездах с Адену и его свитой и участвовал в большой облаве в кишащем разной дичью тропическом лесу. «Ночью, — писал Гумилев, — лежа на соломенной циновке, я долго думал, почему я не чувствую никаких угрызений совести, убивая зверей для забавы, и почему моя кровная связь с миром только крепнет от этих убийств. А ночью мне приснилось, что за участие в каком-то абиссинском дворцовом перевороте мне отрубили голову, и я, истекая кровью, аплодирую умению палача и радуюсь, как все это просто, хорошо и совсем не больно».
Все тот же Сенигов предложил Гумилеву принять участие в экспедиции абиссинского военного отряда на очередное усмирение непокорных «сидамо» (как жители христианской метрополии называли южных мусульман и дикарей-язычников).
Я пробрался вглубь неизвестных стран,
Восемьдесят дней щел мой караван;
И в стране озер пять больших племен
Слушались меня, чтили мой закон.
Без помощи Сенигова Гумилеву никогда было не увидеть «страну озер», как называли область Каффу. Помимо того что это путешествие было смертельно опасно (Гумилева бы это не остановило, перемещение иностранцев по стране жестко контролировалось имперскими властями, иностранцу никогда не позволили бы самовольно углубиться в страну.
Гумилев своими глазами видел жестокую войну абиссинской армии с языческими племенами, что он и описал в своей поэме «Мик»:
Мех леопарда на плечах,
Меч на боку, ружье в руках, —
То абиссинцы; вся страна
Их негусу покорена,
И только племя Гурабе
Своей противится судьбе,
Сто жалких деревянных пик —
И рассердился Менелик.
Русский поэт был прикомандирован к отряду в качестве советника.
Отряд был направлен на усмирение сомалийских племен Афар, (которых единоверцы -арабы называли Данакиль), которые обитали в районе соляной пустыни:
В целой Африке нету грозней сомали,
Безотраднее нет их земли.
Именно в Африке Гумилев впервые принимал участие в сражении. Впоследствии он получит два Георгиевских креста за участие добровольцем в Первой мировой войне.
Весело думать: если мы одолеем, —
Многих уже одолели мы, —
Снова дорога жёлтым змеем
Будет вести с холмов на холмы.
Если же завтра волны Уэбы
В рёв свой возьмут мой предсмертный вздох,
Мёртвый, увижу, как в бледном небе
С огненным чёрный борется бог.
Гумилев, по видимому, стал свидетелем жестокого разгрома абиссинскими карателями мятежных селений. В 1913 году в качестве представителя Российской Академии наук, Гумилве представит в Петербурге проект «объединить, цивилизовать или по крайней мере арабизировать … способное, хотя и очень свирепое племя данакилей», чтобы «в семье народов появился еще один сочлен».
«Европеец, если он счастливо проскользнет сквозь цепь ноющих скептиков (по большей части из мелких торговцев) в приморских городах, если не послушается зловещих предостережений своего консула, если, наконец, сумеет собрать не слишком большой и громоздкий караван, может увидеть Африку такой, какой она была тысячи лет тому назад: безыменные реки, где, кажется, смеет возвышать голос только Бог, скрытые в горных ущельях сплошь истлевшие леса, готовые упасть от одного толчка; он услышит, как лев, готовясь к бою бьет хвостом бока и как коготь, скрытый в его хвосте, звенит, ударяясь о ребра; он подивится древнему племени шангалей, у которых женщина в присутствии мужчины не смеет ходить иначе чем на четвереньках; и если он охотник, то там он встретит дичь, достойную сказочных принцев. Но он должен закалить одинаково и свое тело и свой дух: тело — чтобы не бояться жары пустыни и сырости болот, возможных ран, возможных голодовок; дух — чтобы не трепетать при виде крови своей и чужой и принять новый мир, столь не похожий на наш, огромным, ужасным и дивно-прекрасным», — вот впечатления Николая Степановича о втором посещении Африки.
В первый и единственный раз в своей жизни русский поэт пересек границу Южного полушария.
Я поставил палатку на каменном склоне
Абиссинских, сбегающих к западу, гор
И беспечно смотрел, как пылают закаты
Над зеленою крышей далеких лесов.
Прилетали оттуда какие-то птицы
С изумрудными перьями в длинных хвостах,
По ночам выбегали веселые зебры,
Мне был слышен их храп и удары копыт.
И однажды закат был особенно красен,
И особенный запах летел от лесов,
И к палатке моей подошел европеец,
Исхудалый, небритый, и есть попросил.
Вплоть до ночи он ел неумело и жадно,
Клал сардинки на мяса сухого ломоть,
Как пилюли проглатывал кубики магги
И в абсент добавлять отказался воды.
Я спросил, почему он так мертвенно бледен,
Почему его руки сухие дрожат,
Как листы… — «Лихорадка великого леса», —
Он ответил и с ужасом глянул назад.
Я спросил про большую открытую рану,
Что сквозь тряпки чернела на впалой груди,
Что с ним было? — «Горилла великого леса», —
Он сказал и не смел оглянуться назад.
Был с ним карлик, мне по пояс, голый и черный,
Мне казалось, что он не умел говорить,
Точно пес он сидел за своим господином,
Положив на колени бульдожье лицо.
Но когда мой слуга подтолкнул его в шутку,
Он оскалил ужасные зубы свои
И потом целый день волновался и фыркал
И раскрашенным дротиком бил по земле.
Я постель предоставил усталому гостю,
Лег на шкурах пантер, но не мог задремать,
Жадно слушая длинную дикую повесть,
Лихорадочный бред пришлеца из лесов.
Он вздыхал: — «Как темно… этот лес бесконечен…
Не увидеть нам солнца уже никогда…
Пьер, дневник у тебя? На груди под рубашкой?…
Лучше жизнь потерять нам, чем этот дневник!
«Почему нас покинули черные люди?
Горе, компасы наши они унесли…
Что нам делать? Не видно ни зверя, ни птицы;
Только посвист и шорох вверху и внизу!
«Пьер, заметил костры? Там наверное люди…
Неужели же мы, наконец, спасены?
Это карлики… сколько их, сколько собралось…
Пьер, стреляй! На костре — человечья нога!
«В рукопашную! Помни, отравлены стрелы…
Бей того, кто на пне… он кричит, он их вождь…
Горе мне! На куски разлетелась винтовка…
Ничего не могу… повалили меня…
«Нет, я жив, только связан… злодеи, злодеи,
Отпустите меня, я не в силах смотреть!…
Жарят Пьера… а мы с ним играли в Марселе,
На утесе у моря играли детьми.
«Что ты хочешь, собака? Ты встал на колени?
Я плюю на тебя, омерзительный зверь!
Но ты лижешь мне руки? Ты рвешь мои путы?
Да, я понял, ты богом считаешь меня…
«Ну, бежим! Не бери человечьего мяса,
Всемогущие боги его не едят…
Лес… о, лес бесконечный… я голоден,
Акка, Излови, если можешь, большую змею!» —
Он стонал и хрипел, он хватался за сердце
И на утро, почудилось мне, задремал;
Но когда я его разбудить, попытался,
Я увидел, что мухи ползли по глазам.
Я его закопал у подножия пальмы,
Крест поставил над грудой тяжелых камней,
И простые слова написал на дощечке:
— Христианин зарыт здесь, молитесь о нем.
Карлик, чистя свой дротик, смотрел равнодушно,
Но, когда я закончил печальный обряд,
Он вскочил и, не крикнув, помчался по склону,
Как олень, убегая в родные леса.
Через год я прочел во французских газетах,
Я прочел и печально поник головой:
— Из большой экспедиции к Верхнему Конго
До сих пор ни один не вернулся назад.
Экваториальная Африка была давно колонизирована англичанами, французами и немцами, вывозившими отсюда слоновую кость, кофе, ценную древесину и каучук. Отряд Гумилева действительно встретил на своем пути какого-то безумного француза, без документов, оружия и провизии, но был ли это в самом деле географ-путешественник или просто авантюрист-неудачник неизвестно.
В итоге Николай Степанович в этот раз путешествовал по Черной Африке с военным отрядом абиссинцев. Причем, его авторитет среди них сильно вырос после того, как ему удалось убить слона — это было поистине героическое деяние в глазах абиссинцев. Убийство слона приравнивалось к убийству сорока врагов и давало право носить в ухе золотое кольцо и выставить хвост убитого зверя перед своим домом. Гумилев потом рассказывал в Петербурге о своем триумфальном шествии «со слоновьим хвостом».
В марте 1911 года через восемьдесят дней после того как он покинул с Адис-Абебу, Гумилев сев в Момбасе (Конго) и вернулся в Россию через Джибути и Константинополь. Из путешествия он привез помимо трофеев тропическую лихорадку, которая мучала его всю дорогу домой.
Он был настолько измотал и подавлен, что в Константинополе от него шарахались нищие:
«Хочешь, горбун, поменяться
Своею судьбой с моей,
Хочешь шутить и смеяться,
Быть вольной птицей морей?»
Он подозрительным взглядом
Смерил меня всего:
«Уходи, не стой со мной рядом,
Не хочу от тебя ничего!»
В феврале 1913 года Гумилев неожиданно получил предложение от Академии Наук возглавить научную экспедицию в Северо-Восточную Африку от Академии наук! Окрыленный Гумилев представил в музей антропологии и этнографии в Петербурге проект грандиозного проникновения в Данакильскую пустыню, включавший в себя даже объединение сомалийских племен. Однако к таким масштабным мероприятиям музей этнографии оказался не готов. Тогда Гумилев разработал новый, более реалистичный план: «Я должен был отправиться в порт Джибути в Баб-Эль-Мандебском проливе, оттуда по железной дороге к Харрару, потом, оставив караван, на юг, в область, лежащую между Сомалийским полуостровом и озерами Рудольфа, Маргариты, Звай: захватить как можно больший район исследования; делать снимки, собрать этнографические коллекции, записывать песни и легенды. Кроме того, мне предоставлялось право собирать этнографические коллекции». В качестве напарника Гумилев взял с собой Николая Сверчкова, «Колю-маленького».
1 апреля 1913 г. отбыли из Одессы в Джибути командированные антропологическим музеем Императорской Академии Наук НС. Гумилев и Н. Л. Сверчков для производства научных исследований, как писали о них в газетах. По дороге Гумилев познакомился на пароходе с молодым турецким дипломатом Мозар-беем, который был назначен в Абиссинию в качестве нового генерального консула османской империи в древнем мусульманском городе Харрар, где десятилетия назад жил французский «проклятый поэт» Артюр Рембо. Впоследствии он оказал Гумилеву поддержку и организовал его проживание на территории турецкой миссии в Харраре.
По пути в Африку пароход зашел в Стамбул, который находился на военном положении. Гумилев посетил мечеть Айя-София и оставил об этом такие воспоминания: «Перед нами сердце Византии….Чудится, что архитектор задался вылепить воздух. Мягкие ковры заглушают шаг. На стенах видны тени замазанных турками ангелов. Маленький седой турок… показал нам зарубку на стене, сделанную мечом султана Магомета; след от его же руки омочен в крови; стену, куда, по преданию, вошел патриарх со святыми дарами при появлении турок».
На этот раз Гумилев не участвовал в военных рейдах, а занимался научной деятельностью, собрав большую этнографическую коллекцию и посетив древний город Харрар. Он прибыл в страну в качестве представителя Императорской Академии наук.
Туда он проследовал из знакомого уже Джибути через городок Дире-Дауа, по железной дороге, которую строили французы. Правда дорога оказалась размыта, и добираться до Харрара пришлось с оказией — на дрезине или на мулах. «Дорога напоминала рай на хороших русских лубках: неестественно зеленая трава, слишком раскидистые ветви деревьев, большие разноцветные птицы и стада коз по откосам гор. Воздух мягкий, прозрачный и словно пронизанный крупинками золота. Сильный и сладкий запах цветов. И только странно дисгармонируют со всем окружающим черные люди, словно грешники, гуляющие в раю., по какой-нибудь еще не созданной легенде». Город Харрар и сейчас не имеет канализации, а в 1913 году представлялся европейским путешественникам совсем средневековым. Это была исламская твердыня в Восточной Африке, основанная в X веке. Здесь Гумилев познакомился с расом Тафари Макконеном, сыном Менелика II, который в отличие от отца имел кроткий характер и был склонен к просвещению. Гумилев оставил записи о Харраре: «Внутри это совсем Багдад времен Гаруна- аль-Рашида. Узкие улицы, которые то подымаются, то спускаются ступенями, тяжелые деревянные двери, площади, полные галдящими людьми в белых одеждах, суд, тут же на площади, — вс это полно прелести старых сказокИз Харрара, выправив документы, Гумилев отправился в науцчную этнорафическую экспедицию с караваном на юго-запад в земли Галла, миновав озера Оромайя и Адели.
Восемь дней от Харрара я вел караван
Сквозь Черчерские дикие горы
И седых на деревьях стрелял обезьян,
Засыпал средь корней сикоморы.
На девятую ночь я увидел с горы
— Этот миг никогда не забуду
-Там внизу, в отдаленной равнине, костры,
Точно красные звезды, повсюду.
И помчались один за другими они,
Точно тучи в сияющей сини,
Ночи трижды-святые и странные дни
На широкой галлаской равнине.
Все, к чему приближался навстречу я тут,
Было больше, чем видел я раньше:
Я смотрел, как огромных верблюдов пасут
У широких прудов великанши.
Как саженного роста галласы, скача
В леопардовых шкурах и львиных,
Убегающих страусов рубят сплеча
На горячих конях-исполинах.
И как поят парным молоком старики
Умирающих змей престарелых…
И, мыча, от меня убегали быки,
Никогда не видавшие белых.
Временами я слышал у входа пещер
Звуки песен и бой барабанов,
И тогда мне казалось, что я Гулливер,
Позабытый в стране великанов.
И таинственный город, тропический Рим,
Шейх-Гуссейн я увидел высокий,
Поклонился мечети и пальмам святым,
Был допущен пред очи пророка.
Жирный негр восседал на персидских коврах
В полутемной неубранной зале,
Точно идол, в браслетах, серьгах и перстнях,
Лишь глаза его дивно сверкали.
Я склонился, он мне улыбнулся в ответ,
По плечу меня с лаской ударя,
Я бельгийский ему подарил пистолет
И портрет моего государя.
Всё расспрашивал он, много ль знают о нем
В отдаленной и дикой России…
Вплоть до моря он славен своим колдовством,
И дела его точно благие.
Если мула в лесу ты не можешь найти,
Или раб убежал беспокойный,
Всё получишь ты вдруг, обещав принести
Шейх-Гуссейну подарок пристойный.
По дороге Николай Сверчков чуть было не был съеден крокодилами при переходе речки с караваном мулов. Путешественники посетили мусульманскую святыню — могилу святого Гуссейна, посещение которой приравнивалось к паломничеству в Мекку и Медину. Там Гумилев вместе в паломниками прошел между камней, между которыми по приданию грешник пройти не сможет, застряв там навсегда. Рядом валялись какие-то кости, Сверчков был категорически против… но Гумилев, раздевшись, протиснулся в узкую расселину и был очень доволен собой. Глава мусульманской общины Шейх-Гуссейна же был доволен тем, что слава о нем дошла даже до далекой северной страны.
Начался сезон дождей, вся земля превратилась в месиво, и путь назад был осложнен тем, что Сверчков получил лихорадку.
Двухмесячное путешествие завершилось благополучно, «сего 975 км без Дире-Дауа и Харрара»-, записал Гумилев в своем дневнике. Больше тысячи километров по Африке.
Сердце Африки пенья полно и пыланья, И я знаю, что, если мы видим поройСны, которым найти не умеем названья, Это ветер приносит их, Африка, твой!
Итак, три Африканских путешествия русского поэта. Вернувшись из последнего из них Гумилев отправился добровольцем на Мировую войну. Он был не обязан этого делать — как и ехать в Африку. Но это была его жизненная позиция. Удивительная универсальность, видение мира в объеме и многообразии проходят через все его творчество.
Гораздо позже другой русский поэт — Владимир Набоков, напишет о Гумилеве: Гордо и ясно ты умер, умер как Муза учила. Ныне, в тиши Елисейской, с тобой говорит о летящем Медном Петре и о диких ветрах африканских — Пушкин».
На фото: Гумилев с проводниками у палатки
Доцент РАНХиГС Елена Воробьева
